Форумы-->Творчество-->
1|2|3
| Автор | Лесс Таллер - выродок |
|---|
Братцы, из меньшей возрастной группы (холерики), воспитанной на комиксах, вам:
Не надо писать, что это "хрень и многа букафф"
Сразу оговорюсь - не читайте. Тут по другому всё. Просто не тратте своего драгоценного времени.
Всем остальным милости просим.
Пролог
Удивительные все-таки эти кароллийские стекла: набухающие багрянцем лучи раскаленного солнца, нависшего над склонами Бетамского кряжа, добивают опаленный, одуревший от жары город, а по эту сторону окна – прохлада. Непостижимым образом хрупкая прозрачная гладь, свободно пропуская свет, сдерживает зной. Если приложить ладонь – поверхность стекла ледяная, словно выстуженная морозом. Интересно, так ли уж кривят душой речистые торговцы, рассказывая на каждом углу истории о происхождении своего товара? Будто высоко-высоко, на ослепительно белых вершинах Кароллийских гор, обитают Снежные драконы. Раз в тридцать лет слетаются они к подножью для продолжения рода. На три дня окрестности превращаются в арену жестоких брачных битв. Затем являются люди и развязывают меж собой схватки – еще более жестокие и кровавые – за сброшенные драконами гребневые пластины. Секрет изготовления чудесных стекол из пластин тех ведом немногим семействам ремесленников. Хранят они тайну ревностно, потому дома их – неприступные крепости. На рынках Империи, да и далеко за её пределами, за кароллийские стекла дают немалую цену. И не тусклым серебром – золотом! Не в каждом дворце оплывающих от жира аристократов встретишь подобную диковину. А вот для обожаемой единственной дочурки – юной леди Агаты – сиятельный родитель не поскупился! Ах, да… леди Агата, огонь души моей, несорванный цветок…
Я отвернулся от окна. Да вот же она: лежит на кровати поверх покрывала изумительной красоты из тончайшего хорезского шелка. В черных, цвета воронова крыла, растрепанных волосах запутались небесно-голубые лепестки иллозийских роз. Лежит личиком вниз, неестественно вывернув свои худенькие ручки. На узенькой спине парой островков проступают сквозь изумрудный атлас платья острые лопатки. Меж тенетами ослабленной шнуровки призывно белеет безукоризненная кожа. Леди Агата неподвижна, и я бы весьма удивился, случись ей пошевелиться: верный удар узкого четырехгранного клинка скаморского стилета под затылочную кость, снизу вверх… бедняжка умерла раньше, чем успела испугаться. Быстрая смерть без страданий – все, чем я мог отблагодарить покойную за недолгие пылкие поцелуи, страстные объятья. К тому же её агония, ровно, как и предсмертные хрипы, мне были ни к чему: телохранителям, сально перемигивающимся сейчас за дверью опочивальни, следовало появиться на «сцене» не раньше, чем я уберусь отсюда. | Я извлек из рукава расшитый незатейливым узором кружевной платочек – подарок бедной Агаты – отер кровь с клинка. Стороннему наблюдателю я бы сейчас, наверное, показался чудовищем. Будто мне и в самом деле глубоко наплевать на ту, чьей страсти я добивался упоительно долгий месяц всеми мыслимыми способами.
Родовитые обитательницы Верхней Затужи, изнывающие в роскошных дворцах от безделья, частенько искали утешение в грехе. В поисках плотских утех аристократки порой забредали весьма далеко от дома, гораздо дальше, чем могли вообразить себе их почтенные отцы и супруги. Агата не была исключением, однако одной страсти ей оказалось мало. Там, где иной скучающей даме хватило бы мимолетной встречи на провонявшем конским навозом и помоями заднем дворе захудалой харчевни, Агата искала чувства. Мне пришлось изрядно попотеть, сживаясь с образом пылкого влюбленного. Бессонные ночи в саду под окнами дворца сиятельного родителя. Мимолетные встречи в храме Святого Клария: томные взгляды, легкие, будто случайные, касания рук. Исполненные нежности письма, что доставляли ее подруги, самозабвенно играющие роль нарочных в романтической переписке… девочка выжала всё, что отвечало ее нехитрым представлениям о любви, прежде чем подпустить меня ближе. Эта ночь должна была стать для нас первой…
И после всего этого кто-то осмелится сказать, что мне наплевать!? А, впрочем, он будет прав… мне и в самом деле… наплевать. | Глава 1
Багровый, растерявший лучи солнечный диск, проваливался за Бетамский кряж, яростно заливая поросший густым лесом холм кровавым. С востока наползала ночь, зажигая на темнеющем небе первые звезды.
Я почувствовал приближение боли и тихо выругался. По моим подсчетам снадобье должно было прекратить свое действие – по завершении работы – в моей берлоге, что в Сонном переулке, или, на худой конец, в комнатах «Озорного вдовца», но уж никак не в опочивальне безвременно усопшей леди Агаты. Все ингредиенты я смешивал сам, в необходимых пропорциях… разве что опия добавил больше, чем следовало: легче переносить боль при трансформации. Вероятно, это и повлияло на длительность действия. Скверно. Очень скверно. Если громилы за дверью не получат в ближайшее время вожделенных страстных стонов… одной мысли на двоих в их чугунных башках, хватит, чтобы возникли ненужные вопросы. И получить ответы они пожелают незамедлительно. Впрочем, строгий приказ леди Агаты оставить ее в покое и не заходить в опочивальню ни под каким предлогом, выигрывал мне некоторое время, правда, совсем немного: платил телохранителям все-таки любящий отец. Неистовый романтизм бедной девочки тоже пришелся мне на руку: месяц до самого главного… с такой-то выдержкой, вряд ли Агата имела обыкновение отдаваться без продолжительных прелюдий. Растягивала удовольствие. Телохранители не могли не знать об этой её вычуре – кто же лучше слуг осведомлен о тайной жизни хозяев – будут ждать.
Я опустился на колени, скомкал угол ниспадающего с кровати покрывала и запихнул импровизированный кляп себе в рот. Крепко сжал зубами податливый шелковый комок. Съежился, обхватив плечи скрещенными на груди руками. Потом пришла боль.
С неспешностью палача, обожающего свое ремесло, она принялась за работу. Деловито вогнала под кожу щербатые крючья и растянула их в стороны. Полоснула отточенными лезвиями по мышцам и сухожилиям. Раскаленными клещами старательно выкрутила суставы. Железными тисками сдавила виски и продолжала затягивать пластины, вращая незримый винт, пока череп не дал трещину. Тогда она взяла кипящее масло и аккуратно наполнила им мою голову. Сквозь ослепительную боль я почувствовал как осколки лицевых костей, утратив опору, сдвинулись со своих мест, перемешались…
Первое, что я увидел, очнувшись, была зеленая туфелька Агаты. Маленькая, атласная, с широкими голубыми лентами. Упавшая с ноги хозяйки, сейчас она казалась мне одиноким безмятежным островком среди безбрежной серости напольных гранитных плит. Я выплюнул насквозь пропитанный слюной комок покрывала изо рта, вдохнул полной грудью. Провел рукой по лицу, отирая липкий теплый пот. Пот? Я посмотрел на ладонь вымазанную кровью. Сколько продолжалась боль? Дверь в опочивальню оставалась закрытой: если телохранители и расслышали что-то – списали это на искушенность юной прелестницы в любовных утехах. | Опираясь о кровать, я поднялся. Под рукой неожиданно оказался платок, выпачканный кровью леди Агаты. Я отер им свое лицо, мало беспокоясь о тщательности: время помыться еще представится, сейчас не об этом нужно думать. И все же, как иронична порою судьба: кровь сиятельной жертвы и моя собственная на одном лоскутке накрахмаленной, благоухающей, расшитой узорами ткани. Вот и породнился… с высокородными. Я усмехнулся, швырнув платок на труп. Солнце почти пропало за холмом, но все еще боролось, из последних сил цепляясь за верхушки деревьев. Без сознания я провалялся недолго. Удача благоволила ко мне – не стоило понапрасну злоупотреблять ее расположением. Уходить следовало быстро и с удвоенной осторожностью: так некстати закончившееся действие снадобья возвратило мне мое настоящее лицо. О платке леди Агаты можно было не беспокоиться. Взять мой след по крови маги храма Полуночной Зари не смогут: этот способ против меня и мне подобных бесполезен.
Я осторожно раскрыл окно, впустив в комнату легкий ветерок. Он принес удушливый зной и тихий унылый звон, вероятно, с колокольни старой церкви в нижней Затуже. Службы там проходили много позже, чем в богатых храмах верхнего города: безродная чернь, обремененная заботами о хлебе насущном, могла позволить себе очищение грехов лишь после окончания суетного дня. Впрочем, похвастаться числом избавленных от посмертных мук святая церковь не могла ни в одной части города: преобладающее большинство жителей имело свое представление о спасении души. И проводились обряды исправно, в заведениях мало похожих на храмы, под гулкий стук кружек о столы, сальный хохот, веселые перебранки, женский визг и скабрезные куплеты заезжих музыкантов.
Солнце сгинуло за холмом. Фонарщики, вероятно, уже начали свое неторопливое шествие от центральной площади по узким извилистым улочкам верхнего города. Внизу, по каменным плитам внутреннего двора, прогрохотала сапогами стража. Теперь пора. Дальше медлить опасно. Я глубоко вдохнул и выскользнул из окна. Сгруппировавшись в полете, приземлился на четыре точки: правая нога отставлена в сторону, основной упор на носок левой и обе руки. Поднялся, ни секунды не задерживаясь, стремительно и бесшумно пересек мощеную камнем дорожку, небольшой цветник из роз и лилий. Впереди сплошной стеной темнела довольно высокая живая изгородь сада. Вход располагался много правее, однако там уже зажгли фонари, впрочем, мне он был и не нужен. Оттолкнувшись от земли, я легко перемахнул через изгородь. Приземлившись, замер прислушиваясь. Успел вовремя: со стороны главных ворот, тихо переругиваясь, брели слуги. Спустя некоторое время, густую листву живой ограды пронзили отблески зажженного фонаря.
По саду я передвигался быстро: запомнил хитросплетение его тропок еще в первое свое посещение дворца. Проскользнув меж невысокими стройными деревцами и обогнув небольшой высохший фонтан, я оказался возле просторной беседки, увитой диким виноградом. Неожиданный яркий свет на мгновение ослепил меня.
– Что-то вы ранехонько нынче, сударь. – С фонарного столба по приставленной лесенке, кряхтя, спустился садовник. Я знал его: скучные часы моего «любовного томления» в ожидании леди Агаты он частенько скрашивал своей старческой болтовней. Сердечные дела хозяйки его не волновали, а вот слушатели из влюбленных получались благодарные. Славный старик.
– Что, чудит юная леди? Ничего, сударь, это у неё возраст такой. Мне вот помнится… – Садовник осекся, приглядываясь ко мне. Мою одежду и фигуру он без сомнения узнал, вот только лицо ему было теперь незнакомо. – Да что же у вас с лицом, сударь? Будто и не вы вовсе.
Славный старик. Хорошие истории у тебя, смешные и добрые, но... ты видел мое лицо.
Со стороны движение разглядеть было невозможно. Вот я стою в двух шагах от удивленного садовника, а вот я его бережно укладываю на траву, и рука моя крепко сжимает стилет, по крестовину погруженный в глазницу старика. Он – как и Агата – не успел даже испугаться. Прятать труп смысла не было: | | Прятать труп смысла не было: совсем скоро начнется переполох. Оставив тело садовника под фонарем, я быстро преодолел расстояние до высокой дворцовой стены. В считанные мгновения взлетел на самый край и перевалился на другую сторону. Улица была темна, но победное шествие фонарщиков скоро доберется и сюда. Словно в подтверждении этого, недалеко вспыхнул фонарь, еще один… | | Опа. Интересненько...сейчас почитаем-с. | Глава 2
Узкая мощеная булыжником улица, стиснутая высокими оградами господских домов, вывела меня к темной громадине церкви святого Клария. Именно здесь, в часы полуденных и вечерних служб для знатных прихожан, Агата назначала мне робкие свидания. Именно здесь, под монотонный гундеж «его святейшества», я был обязан «пожирать» ее фигуру и скрытое для пущей таинственности вуалью лицо взглядом, полным страсти и вожделения. Интересно, после всего того, что я о ней слышал, из чего эта маленькая похотливая тварь умела создавать столь романтический флер? Из каких таких потаенных уголков ее насквозь извращенного сознания черпала она вдохновение? Вероятно, антураж для нее был так же необходим, как для курильщика опия вожделенная трубка, набитая зельем. Без этого леди Агата просто-напросто не могла получить удовлетворения. Отец, понятно, причудам горячо любимой дочери не препятствовал. Зачем? У него и самого имелась «причуда» в некотором роде. Маловероятно, что Агата догадывалась, куда после единственной сладострастной ночи исчезал ее очередной кавалер. А если и догадывалась, то в благодарность на отцовское невмешательство в свою личную жизнь, потворствовала и его «маленьким шалостям».
Обезображенные до неузнаваемости, оскопленные трупы молодых парней, на протяжении длительного времени вылавливали золотари в сточных канавах нижнего города. Жуткое дело даже для видавших виды трущоб Затужи. Ветерок молвы трепал досужие языки, порождая догадки одну страшнее другой. Двух «ведьм» и с пяток «оборотней» скорый на расправу магистрат приговорил к сожжению на кострах по тому делу, однако убийств это не остановило. Да и куда там, если след тянулся к самому верхнему городу.
Господская Затужа лишь на первый взгляд кажется степенной и благополучной, на самом же деле гнилья здесь едва ли не больше, чем в трущобах. И знали, ой, знали благородные соседушки, что, завернутое в холстину, вывозила иной ночью из хозяйских ворот дворца графа Стржеле – советника самого сиятельного герцога Ла Вилье – двухколесная телега, влачимая испуганно упирающейся кобылкой. Видели, как пара цепных псов графа – телохранители леди Агаты – деловито тянули лошадку в сторону нижней Затужи, а потом возвращались, и пустая телега грохотала по булыжной мостовой. Знали, видели и… молчали.
Церковные ворота на ночь не запирались: кто же в здравом уме посягнет на обитель самого святого Клария? Я бесшумно проскользнул в храмовый сад. Фонарей здесь не водилось, и меня это вполне устраивало: скаморам темнота – не помеха. За могучими – в два обхвата – стволами высоких раскидистых буковых деревьев, на проплешине поляны находился небольшой, облицованный белоснежным мрамором, бассейн. Вкруг него безмолвными стражами белели скульптуры святых мучеников. Статуя самого Клария, попирающего босой ногой отрубленную голову Дракона Хаоса, в половину возвышалась над всеми остальными изваяниями. Едва слышно журчал ручеек, стекая из раскрытой драконовой пасти в бассейн. От прогретой за день воды тянуло тиной. За статуей Клария я опустился на колени, подцепил пальцами кусок подрезанного дерна и отложил его в сторону. Клинком стилета расшатал и убрал обнаружившиеся под ним доски. Извлек из тайника дерюжный мешок, развязал туго стянутые тесемки. Мешок я приготовил заблаговременно, уложив в него менее приметную сменную одежду: за себя я не беспокоился, но вот выследить возможную кровь Агаты и садовника на моей одежде для «полуночников» труда не составит. К тому же показываться в нижнем городе в дорогом платье не стоило. Быстро переоделся. Послужившее одеяние бросил тут же: тайник мне больше ни к чему. В памяти всплыло кислое выражение лица Рюго, с которым он протягивал мне деньги на портного. Я усмехнулся, выудив из кармана флакон, зубами сорвал сургуч и щедро разбрызгал содержимое вокруг брошенного наряда. Это отшибет нюх ищейкам «полуночников» – в последнее время кудесники что-то стали меньше доверять магии. Осталось лишь отмыть лицо от засохшей крови… | | Инстинкт среагировал быстрее, чем мозг. В гигантском прыжке ноги отнесли меня от статуи. Прокатившись по траве, я притаился за буковым стволом. Со стороны ворот по узкой тропинке, друг за другом, к бассейну шагали четверо. Все вооружены мечами в ножнах, в руках перевитые ремнями палки, у замыкающего переброшенный за спину арбалет. Первый нес факел, освещая дорогу – не нужно было особо напрягаться, чтобы разглядеть на его куртке герб Затужи. Итак, дозор городской стражи появился там, где ему быть совсем не полагалось: улочка, по которой я спускался, равно как и церковный сад, ночному патрулированию не подлежали. До этих пор. Интересно, что заставило доблестных стражников изменить предписанному маршруту? Не за отпущением же грехов они явились сюда. Уйти я мог в любой момент, однако стоило остаться и послушать: порой трепотня невоздержанных на язык стражников могла оказаться полезной. | – Кажись тут. – Стражник остановился и поднял факел.
– Ну, и за каким шаловливым на руку бесом нас сюда запичкали? – Недовольно проворчал кто-то из подоспевшей троицы.
– Велено так, а ты знай выполняй. – Тот, что с факелом, был явно за старшего.
– Велели бабе на коленки стать. – Не остался в долгу недовольный.
– И всяко-то тебе, чирей, неймется! – «Старший» безо всякого почтения впихнул факел меж сложенных в молитве каменных рук какого-то святого. – То ли сапоги стаптывать по улицам, то ли тут седалище травкой тешить! Разницу-то чуешь, горлопан? Ты капитану спасибо скажи, что нас сюда отрядил. Вон и Угрюм со своими тянулся, а все одно нам привалило.
– Греб я от милости капитанской седьмой заводью! Как по мне – по улицам всяко веселее, вот хоть к Петке заворотил бы, пропустил кружечку да оходил ее хорошенько! А тут чего? С тобой, что ли миловаться, ваша светлость?
– А руки-то тебе для чего дадены? – «Старший» отцепил от пояса еще один факел и запалил его. – Вот и любись на здоровьишко.
Двое было загоготали, но «недовольный» резко обернулся к ним, и смех заглох.
– А вы чего, молодь, встали, рты раззявили? – Прикрикнул на двоих и «старший» – Факелы вынай да запаливай.
«Молодь» побросала палки и стала живо отцеплять факелы от поясов.
– И приказ какой-то чудной: больше света и не хорониться. – Пробурчал «недовольный», подходя к бассейну. К тихому говорку ручейка из драконовой пасти добавилось веселое дробное журчание.
– Ты, чего же это творишь, дурья башка! – «Старший» пристроив факел меж ног скульптуры мученика опоясанного змеей, обернулся к «недовольному». – Ох, допрыгаесся ты, Владмир, ох, доскачесся! Прижжет «его святейшество» железякой каленной хозяйство твое беспутное!
– Чихать хотел и на меня, и на тебя, и вон на них «его святейшество» с главной колокольни храма своего. – Владмир мотнул головой на «молодь», натягивая штаны. – Ты вот мне ответь, Гимля, мы с тобой в сиургскую кампанию за Клария милостивого свою кровь проливали? Проливали. В Вильнскую осаду крыс жрали? Жрали. Когда по Леике вверх драпали, в мозоли кровавые о весла руки стирали? Поносом палубу пачкали? Так. А зрел ли ты, рядом с нами хотя бы одно святейшее гузно? Молчишь. Нет, дружище Гимля, право ссать, где нам вздумается, мы выслужили. Да и до Затужи нас тогда мал-мало добралось, авось не зассым вотчины «его святейшества»!
– Ну, раскудахтался. Будет. – Гимля примкнул поданный «молодым» факел к третьей статуе. – Милость господ для солдата, что водица на песке: вроде, была, ан глядишь, и нету. Ты язык-то шибко не распускай – неровен час и не вспомнют о подвигах твоих доблестных. Подавай факел, Тюря, чего обмер? Велено нам не хорониться – не будем. Вынимай кости, Владмир, отыграться попробую.
Используя могучие буковые стволы как укрытие, я бесшумно достиг ограды и по ней быстро добрался до ворот. Немного беспокоил лишь дозор стражи, так неожиданно появившийся в храмовом саду, но об этом можно подумать и позже. | Глава 3
До Товарного моста оставалось рукой подать: еще на площади генерала Густава я ощутил зловонное «дыхание» Гнызы.
Много раньше, когда достославная Затужа еще только была убогой факторией на землях сиургов, Гныза – левый приток Леики – играла куда более значимую роль, нежели сейчас. Слишком мелкая для крупных судов, она все же позволяла перевозить из королевства товары и материалы для строительства на плоскодонных стругах. Для развивающейся фактории это было несомненным подспорьем. Потом на Леике выстроили порт, и надобность в Гнызе отпала. Затужа жирела на морских купеческих судах, что шли с Окраинного моря вверх по Леике, словно вильнийская пеструха на соевом жмыхе. Город разросся, часть его перевалила на левобережье Гнызы, туда, где поначалу располагался лишь хорошо укрепленный форт с казармами и домом коменданта фактории. Поближе к комендантскому кулаку предпочитали селиться все больше люди зажиточные: торговцы, чиновники, отряженные королем, духовенство. Так Гныза приобрела статус негласной границы между богатым верхним городом и нижними трущобами. Впрочем, оба города относились к пределу без должного почтения: сливали в реку нечистоты, сваливали мусор, потому-то и смердела «граница» так, что и незрячий мог без труда определить ее местонахождение.
Путь я рассчитал верно: вышел к Гнызе ниже Товарного моста. Отсюда был хорошо виден костер, полыхающий на подходной насыпи, и рассевшийся вокруг него дозор стражи. Время от времени округа оглашалась их перебранками и дружным хохотом. Я спустился к реке и второй раз за сегодня крепко выругался: любопытство, явленное к досужей болтовне стражников в храмовом саду, сыграло со мной скверную шутку. Из темной воды, словно пеньки гнилых зубов, торчали сваи старого причала. Там, в глубине этой зловонной пасти, под одним из немногих сохранившихся настилов, я привязал лодку: с берега за частоколом бревен приметить ее было сложно, однако добраться до нее, не замочив штанов, труда бы не составило. Теперь же прилив поднял воду, и мне предстояло изрядно вывозиться в теплой вонючей жиже из тины, дохлой рыбы и мусора, вяло колышущейся у берега.
Впрочем, долго рассуждать и не пришлось: слева, в мою сторону, неспешно шагал по берегу ощетинившийся факелами патруль. От горластой братии у костра отделилось несколько стражников и отправилось им навстречу. Я вошел в воду. Дно здесь довольно ощутимо уходило вниз, и очень скоро теплая жижа уже плескалась у груди. Ступал осторожно: поскользнуться на илистых камнях и окунуться в смрадную «похлебку» с головой – удовольствие спорное. За сваями я остановился, но не от охоты растянуть «наслаждение» – веселый окрик стражника раздался совсем близко.
– А ну, стой, холера перехожая, кто таковские!
– Топай козе в трещину, ваша милость! – Донеслось издалека.
– Дык до тебя еще добраться надоть! – Быстро нашелся остряк. Стражники весело заржали. | Стараясь не шуметь, я забрался в небольшую узкую лодку и перерезал веревку. Аккуратно орудуя веслом, без труда провел ее меж торчащих свай и направил к противоположному берегу. Стилет выбросил в воду где-то на середине реки. Скаморское оружие невозможно отследить по крови, но невинная кровь на клинке – паршивая примета для скамора. Я хорошо знаю, о чем говорю – я лишил жизни многих. Могло статься, к одним я приходил вслед за черным котом, деловито перебежавшим им дорогу, а к другим являлся под унылый вой приблудного пса. Я – убийца по найму… у меня нет причин не верить приметам.
Противоположный берег тонул во влажной, липкой тьме: фонарей в нижнем городе обреталось меньше, чем здоровых зубов во рту шелудивого нищего. Потягаться с фонарями в редкости мог разве что патруль доблестной затужской стражи. Камни царапнули днище лодки. Я отложил весло и шагнул за борт. Под сапогами чавкнула все та же отвратительная жижа. Зловонное дерьмо – пожалуй, единственное, что роднило оба города. Оттолкнув лодку от берега и вверив ее дальнейшую судьбу случаю, я углубился в лабиринт улочек нижней Затужи. В отличие от ярко освещенных полумертвых улиц верхнего города, здесь, за непроницаемой ширмой мрака, бурлила жизнь. Чьи-то сиплые пропитые голоса старательно выводили сальные куплеты, поминутно срываясь на хриплый хохот. Скрипнула дверь, что-то с глухим хлопком разлетелось вдребезги, и женский визг резанул слух:
– Вот и вали к своей бляди, кобель лоскутный, а сюда дорогу забудь! И гроши мне твои без надобности!
Дверь с треском захлопнулась. Невидимая шавка зашлась истеричным лаем. В пяти шагах впереди кто-то грузно перевалился через забор, сорвался и полетел в пыль. Резво поднялся, вполголоса осыпая «чертовых ревнивых сук» витиеватой площадной бранью и, прихрамывая, скрылся в переулке. Из-за груды разбитого камня и старой гнилой дранки доносились протяжные хрипы: то ли шлюха отрабатывала нелегкий хлеб, то ли кому-то перерезали горло – ни то ни другое меня не касалось.
К «Веселому вдовцу» я подошел со стороны заднего двора. Не стоило смущать «светское общество» не подобающим случаю запахом, даже если от доброй половины посетителей харчевни разило точно так же. На мое счастье двор оказался пустынным – терять время из-за какой-нибудь жадно совокупляющейся парочки в мои планы не входило. Под навесом у коновязи тоже было пусто, но это-то меня как раз и не удивило. В город путешественники попадали в основном по Леике или, реже, на своих двоих. У таких обычно хватало духу погружаться в хитросплетения мрачных тесных улочек нижней Затужи. Те же, которые путешествовали на лошадях, предпочитали останавливаться подальше от пугающего лабиринта – в харчевнях на окраине или, если позволял кошелек, в благопристойных заведениях верхнего города.
Одним махом я вскарабкался на навес – доски едва скрипнули подо мной. Прыгнул на выпирающую балку, легко подтянулся и через мгновение уже влезал в раскрытое освещенное окно второго этажа. | – Твою ж мать, Лесс! – Рюго проворно накрыл полотняным засаленным рушником стол и поднялся мне на встречу. Не достаточно быстро: я успел разглядеть в неровном свете каганца тусклый блеск золотых кругляшей. – Точно к целке на свидание! Может, через дверь как-нибудь попробуешь, для разнообразия!?
Рюго – мой непременный «бомли». Его назначил мне Совет. Единственный, кто знал, чем я занимаюсь, и оставался при этом живым. Скаморы никогда не ведут дел с покупателями, мы лишь выполняем заказы – все прочие вопросы улаживаются «бомли». Слышал я, будто в Тар-Карадже – вотчине скаморов – старейшины взращивают их едва ли с не меньшим тщанием, чем самих убийц. По мне, так это пустой треп: пары ритуалов, вроде «Печати молчания» и «Истекающей памяти», вполне хватило бы из любого пройдохи сработать заправского «бомли». | Глава 4
Рюго улыбался мне той прокисшей улыбкой, какой обычно ростовщики встречают скоро поправивших дела клиентов, воротившихся за оставленным залогом. Его круглое, плоское и блестящее, словно вымытое блюдо, лицо в бисеринах пота и с трещиной шрама под правым глазом выражало одновременно и сожаление о грядущей утрате, и смиренную покорность судьбе. Я хорошо знал это выражение лица моего «бомли» – на протяжении вот уже двух лет оно упреждало оплату исполненного заказа.
– Если бы вместо тебя, Рюго, меня тут встретила целка, – я неторопливо приблизился к столу и мизинцем приподнял рушник, – Кларий мне свидетель, я б добавил сюда пару-другую золотых.
– Ну, если бы… – Рюго дурашливо захихикал, словно ярмарочный паяц, осторожно отобрал у меня край рушника и бережно разгладил его по столу.
Единоличный владелец «Озорного вдовца» – Рюго Доллин – имел одну маленькую слабость – болезненную страсть к деньгам. Впрочем, все мои «бомли» так или иначе были подвержены подобному недугу. Мне неизменно приходилось буквально вытягивать из них монеты на подготовку к исполнению заказа. Будь у меня право голоса на Совете Старейшин в Тар-Карадже, конечно, при условии, что «бомли» действительно «куются» скаморскими магами, я бы ратовал за привнесение в ритуал какого-нибудь заклятия на небывалую щедрость.
– А с рожей чего приключилось? Откуда кровь? – сменил тему Рюго, настойчиво оттирая меня от стола. Сальный хорек так проникновенно глядел мне в глаза, будто ему и в самом деле было любопытно, что у меня с лицом.
– Моя. «Перевертыш» выдохся не ко времени.
– Надо же, а то я уж было подумал, что Лесс трупы жрать начал, ровно гуль. | Наконец, ему удалось оттеснить меня. Когда же я перестал угрожать целостности золотой россыпи под рушником, Рюго заметно оживился.
– Чем это от тебя так разит? – Словно только сейчас получив возможность обонять, он сморщил приплюснутый, лоснящийся от испарины нос, прихрамывая, дотащился до второго окна и распахнул створки. – К золотарям в подсобники подался?
– Кому-то же надо дерьмо разгребать. – Уладить дела скоро не получилось. Мне предстояло выдержать, пока прижимистый «бомли» сроднится с мыслью о потере части своего богатства.
– Ну-ну, только посреди дерьма бывает и жемчужины подвертываются – усмехнулся Рюго. Я прекрасно понял, о чем он. Не всегда мне выпадало отнимать жизни только лишь у отребья, другой раз моими «клиентами» оказывались вполне добропорядочные люди, волею судьбы перешедшие кому-то дорогу. Что может сказать топор палача руке, которая его сжимает? А что могу сказать я? Моими услугами пользовались всякие. Они крепко «сжимали» меня и без жалости обрывали чью-то жизнь: если палач не ведает жалости, то бессмысленно искать ее у топора. Нет, хорек, ни черта ты не понимаешь, если пытаешься уязвить меня этим.
– Всякое бывало, – усмехнулся и я. – Иной раз даже остроязыкие владельцы таверн случались.
«Бомли» так и расплылся в улыбке: знал, зараза, что ему бояться меня нечего.
– Как прошло-то? Ну, сказывай, сказывай. – Рюго нетерпеливо потер пухлые ладошки и придвинулся ближе. – Снял пенки с су-чки? Шутка ли – последний любовничек знатной шлюхи!
– Не последний.
– Что, не опробовал даже? Жаль, а то поделился бы, каково оно на ощупь – сиятельное тело. А ну как у родовитых шалав и щелки поперек!? – Рюго зашелся тявкающим смехом. – Ладно, шучу, шучу, не зыркай на меня так. Знаешь, Лесс, я вопросов лишних покупателям не задаю, да и они молчат всё больше, а этот вдруг сам разговорился - наболело видать… Не знаю… если б вельможная потаскуха моего сына под нож мясницкий загнала, ровно барана на скотобойню, и я б три шкуры с себя содрал, но отыскал денег…
– У тебя нет никакого сына, Рюго.
– Почем знать? Да и не о том я – завидую тебе, хоть одним глазком бы глянуть, как корчится су-ка, да на рожу папаши ее.
– Она умерла быстро. Что до «папаши» – извини, дожидаться не стал.
– Думаешь, ведала девчонка о проделках родителя? Могла ведь и не знать… Ладно, пустое, отплакались слезки… Теперь папаше самому впору ноги раздвигать да подмахивать. Ну, будет, потрепались. – Тон Рюго сделался деловым, лицо серьезным. Хороший признак: обычно после этого я получал свои деньги. – Ступай в соседнюю комнату, в бадье вода – рожу ополосни и сам весь… как сможешь.
– Одежда, – напомнил я, – нужна неброская и желательно чистая.
– Будет тебе одежда, – по лицу Рюго пробежала тень. На мгновение мне показалось, что мой «бомли» вот-вот сорвется, и нам предстоит наново пройти путь его свыкания с потерей. Однако, вопреки моим опасениям Рюго сохранил твердый деловой тон. – Самая что ни на есть неброская и вполне чистая. Вонючее тряпье вот прямо сюда, в корзину складывай.
Ох, не понравилось мне его спокойствие.
– В храмовом саду, у схрона с одеждой дозор был. – Я внимательно смотрел на Рюго. – Им бы там делать нечего, да и приказ у них - я подслушал - странный: больше света и не скрываться. Ты если мыслишь одежду прибрать, да утром со служанкой прачкам отослать, выбрось это из головы. Нечисто тут что-то. А если и нет ничего, все равно рисковать не стоит. Сожги ее прямо сейчас.
По печальному лицу Рюго я понял, что попал в цель.
– Не сопи, толстяк, башки из-за скаредности своей лишиться можешь.
– Гныза от ищеек утаит. – Насупился Рюго.
– Нюх ищейкам, может, и перебьет, а если шмотье «меченое»? В лучшем случае ненадолго задержит, а к утру «полуночники» здесь будут. Сжигай, говорю.
Я толкнул дверь в соседнюю комнатушку. В нос ударила резкая прогорклая вонь подгоревшего жира. На стене одиноко чадила глиняная масляная лампа. Заметалось чахлое пламя, вспугнутое сквозняком, закружились потре | | шикарно! | Я толкнул дверь в соседнюю комнатушку. В нос ударила резкая прогорклая вонь подгоревшего жира. На стене одиноко чадила глиняная масляная лампа. Заметалось чахлое пламя, вспугнутое сквозняком, закружились потревоженные тени. Я с сомнением глянул сначала на уемистую бадью, что покоилась на низенькой скамейке, рядом с исполинским, похожим на саркофаг, сундуком, затем на серую обвисшую тряпку, вяло покачивающуюся на единственном крюке, вколоченном в стену.
– И не сомневайся, – Рюго успокаивающе похлопал меня по плечу, – вода чиста, как слеза младенца. Хотя в твоем случае привередничать – великий грех.
– А тряпка как что младенца?
– Прачка дерет по десять серебра за малую корзину белья. – Вздохнул Рюго, протягивая мне чистый рушник. – Нешто тебе, не околел бы. Всё чище, чем ты!
Когда я вернулся, Рюго колдовал у камина. Веселое пламя жадно облизывало тряпье, ничуть не смущаясь его запахом. Чистую одежду я обнаружил на прикрытой плетеной крышкой корзине. Быстро оделся и подошел к столу. Рюго без слов занял место за столом, откинул рушник и принялся считать золотые монеты, бережно сооружая из них аккуратные столбики.
– Две сотни – твоя доля. – Рюго покопался под столом, вытащил пустой кожаный кошель и ловко смахнул в него деньги. Один столбик, правда, он оставил. – Вода, поди, смердит теперь страшно? Ума не приложу, где бы для себя воды за полночь достать? И одёжа на тебе такая славная: справная, чистая. Вон даже сапоги выискал – загляденье! Впору на поблядушки бегать! Как для себя старался.
Рюго осторожно снял со столбика золотой и отложил его в сторонку. Я забрал у него кошель, смахнул в него оставшийся столбик и следом оправил ту монету, что отложил Рюго.
– Спасибо, дружище, я бесконечно ценю твою щедрость и желание угодить приятелю.
Я потрепал Рюго по плечу. Вид толстяка меня позабавил. Выражением лица мой «бомли» смахивал сейчас на проповедника, которому вернули корзину для сбора податей совершенно пустой.
– Ну… какие могут быть разговоры? – Рюго, кряхтя, поднялся. – Уже уходишь?
– Можешь не провожать – дорогу я знаю.
Я вернулся в комнату с бадьей. Приблизился к светильнику на стене и с силой потянул его вниз. Часть стены с тихим скрежетом скользнула в сторону, открывая узкий проход. | Глава 5
Стена с легким щелчком стала на свое место, скрыв потайной вход и недовольное лицо Рюго, который поковылял-таки следом, в надежде уязвить мою совесть, а, может, просто удостовериться, что я действительно убрался и более не помешаю его трепетному уединению с золотом. Я остался в одиночестве посреди небольшой комнаты.
Мне выпала редкая удача занимать одни из лучших апартаментов «Озорного вдовца», во всяком случае, Рюго при самой первой нашей встрече отрекомендовал этот клоповник именно так. Маленькое кособокое оконце с наглухо забранным в деревянную оправу мутным стеклом, сквозь которое и в погожий-то день едва удавалось протиснуться паре солнечных лучей. Огромный, чуть ли не в полстены, камин, облицованный гранитными плитками и сработанный «для вида», поскольку единственным дымоходом в комнате была узкая – в палец шириной – щель в стене под низким прокопченным потолком. Крохотная монашеская кровать без тюфяка, исправно служившая лишь одной цели – «умерщвлению позывов плоти грешной». Небольшой запертый сундук в изножье кровати, от которого разило плесенью и тленом. О его содержимом ничего не знал даже сам Рюго – брезгливость брала верх над алчностью. Низенькая раскоряченная скамья подле обшарпанной входной двери. Довершал картину массивный стол у окна с наспех зачищенной от подозрительных бурых пятен и глубоких зарубин толстой столешницей. Рюго клятвенно уверял, будто стол этот «из мореного дуба, собственность вождя одного из влиятельных сиургских племен», был доставлен по окончании Сиургской компании в Затужу аж с окраин Плашских пустошей и перекуплен за немалые деньги. Однако я полагал, что свое единственное увлекательное путешествие этот стол для разделки мяса проделал в мои «хоромы» из кухни, что на нижнем этаже корчмы.
На абы как выбеленной щербатой стене, справа и слева от бесполезного камина, мирно потрескивали масляные светильники. Сквозняк лениво поглаживал чахлые лепестки янтарных огоньков. Рюго зажигал их самолично – обозначал тем самым обитаемость комнаты, я же старался оставаться в «светелке» не дольше, чем того требовали обстоятельства. Комната служила удобной ширмой, скрывающей порочные деловые связи хозяина «Озорного вдовца» с отряженными Тар-Караджем убийцами. Большее время она пустовала. Скаморам не воспрещалось находить себе жилище самостоятельно, чем с готовностью пользовался прижимистый торгаш, как всегда смекнувший себе в прок: чего ради глумиться над собственным кошелем, обустраивая бесприбыльную собственность? Его можно было понять: денег в уплату за комнату ни от Совета, ни от навязанных им жильцов Рюго не получал. Чуть менее двух лет назад, выслушивая хвалебную песнь своему новому пристанищу и поневоле сравнивая ее с замызганной действительностью, я принял твердое решение подыскать себе жилье поприличнее. Сомневаюсь, что хотя бы один из скаморов, работавших с Рюго до меня, поступил иначе. На мое решение новоиспеченный «бомли» тогда лишь утвердительно кивнул, будто ждал именно этого ответа. | Я закрыл глаза. Заказ выполнен. Леди Агата благополучно остывает в своей опочивальне. Покупатель, правда, требовал, отрезать ей уши и нос - так магистрат неизменно поступал со всеми отпетыми душегубами перед публичной казнью, только я не мясник. Я допускаю право на ответную жестокость лишь напрямую, без посредников. Не достает мужества и силы, чтобы отомстить – милости просим довольствоваться тем, что могу предложить я. Садовник… Мне его смерть была ни к чему. Я решаю как, когда и где умрет оплаченная жертва – остальными хороводит Судьба. Стало быть, насолил кому-то старик, раз она его тропку с моей свела. Выходит, мы с ней выполняем одну и ту же работу. Мы… с ней… а вот себе врать не годится, скамор. Ты и сам отплясываешь под ее дуду, как миленький, где там угнаться за тобой вертлявому балаганному плясуну. И тобой она вензеля выделывает, а что живой пока, так, поди, разберись, что у нее на уме? Судьба – леди с причудами.
На отдаленный приглушенный стенами гул посетителей корчмы незваная память услужливо наложила голодный вой вьюги, снежным языком вылизывающей разбросанные по деревне трупы. Сухой треск догорающих хижин. Тоненькую ссутуленную фигурку ребенка, притулившегося у каменного колодца, подле припорошенного снегом обезглавленного тела женщины. Худенькими руками он что-то прижимал к груди. Крепко, словно сокровище. Бережно кутал в рваную, бурую от крови холстину. Время от времени ветер с ревом набрасывался на него. Трепал лоскутья ткани, точно пытался вырвать сверток из рук. Но ребенок только крепче прижимал сверток к себе и что-то тихо-тихо напевал ему, будто успокаивая. Ласково гладил ладошкой выбившиеся из-под холстины длинные слипшиеся пряди темных волос…
Такие у судьбы причуды, куда уж там сиятельному ублюдку Стржеле! Я прислушивался к себе – пусто и гулко в душе, словно в глиняном кувшине пропойцы, разве что на самом донышке, совсем-совсем немного… да нет, ничего там нет.
Я открыл глаза. Память не имела надо мной власти. Больше не имела. Скорее по привычке она все еще подкидывала мне обрывки воспоминаний, но они давно уже утратили краски, стали тусклыми. Я не помнил ни лиц, ни имен людей, которые в далеком прошлом должны были что-то значить для меня. В Тар-Карадже у нас были хорошие учителя. Накрепко проросли в меня – не вырвать – слова Старшего отца: «Отправляясь в путь, отбросьте бремя воспоминаний. Идите налегке и никогда не оглядывайтесь. Прошлое – за спиной, будущее – дым, живите здесь и сейчас». | Я посмотрел на «разделочный» стол и усмехнулся. Возле оплывшего в медной плошке свечного огарка стоял небольшой пузатый кувшин с широкой горловиной, в каких обычно водовозы продавали воду рассеянным девицам, позабывшим свои кувшины дома, лежал чистый рушник и оструганная буковая палочка, аккуратно обернутая мягкой тканью. Чтобы ткань ненароком не развернулась, с краев ее прихватывали тонкие кожаные ремешки. Чудеса заботливости Рюго стал проявлять после того, как однажды приступ выдыхающегося «перевертыша» застиг меня в его комнате. Я не имел удовольствия видеть, что происходит с моим лицом в момент трансформации, а вот Рюго «посчастливилось». Когда я очнулся после приступа, он сидел, забившись в дальний угол комнаты, и целил в меня из огромного арбалета. Оказалось, что Рюго никогда раньше не присутствовал при трансформации. Скаморы редко прибегают к услугам «перевертыша» – слишком сильна боль – предпочитают грим. К тому же, это снадобье слыло, едва ли не самым капризным в арсенале наемного убийцы. Потом Рюго рассказывал, чего ему стоило не начинить меня арбалетными болтами. Ничего страшнее, по его словам, ему до того видеть не приводилось, и дай святой Кларий не приведется впредь. «Ей-ей, Лесс – рассказывал он, – как только ты на пол осел, да как рожа у тебя забугрилась, так я и заподозрил грешным делом: всё, попался Лесс за грехи духу нечистому и меня с собой утянуть явился. Я уж все молитвы, какие знал, выдал, а какие не знал, сам измыслил. А ты на полу корчишься, рожа, точно глина под руками гончара - и лепит, и лепит он из нее лица всякие, иные незнакомые, а иные будто и видал где. Ну, думаю, как на отце моем покойном остановится бесовское отродье, так я в глаз ему болт арбалетный и вправлю! А как твое лицо увидел – решил погодить». С тех самых пор Рюго исправно осведомлялся перед очередным заказом, буду ли я пользоваться оборотным зельем и, получив утвердительный ответ, заранее подготавливал все необходимое.
Но сегодня мне его «подношения» не понадобятся. Я обогнул стол и подошел к камину. Из искусного тайника вытянул длинный узкий сундучок. Под деревянной крышкой, каждый в собственном гнезде из соломы, мутно блестели закупоренные сургучом флаконы разноцветного опалового стекла. Я выбрал самый тоненький синего цвета. За два неполных года в Затуже я успел примелькаться в определенных кругах. Успел обзавестись связями. В присутственном зале корчмы я мог повстречать знакомую компанию, уже успевшую к этому времени хорошо набраться. Меня не преминут пригласить за стол. И придется «миляге Лессу» заодно с хмельной братией скабрезно шутить, нестройным хором подпевать заезжим музыкантам, в такт стучать огромными деревянными кружками о стол и хлопать вертихвосток-подавальщиц по упругим задам, требуя «подсластить губы да ополнить кружку по самые края». В обычный день я мог позволить себе расслабиться, но не теперь, когда заказ только-только исполнен. Голову следовало сохранить трезвой – непременное условие для того, кто хочет сберечь ее на плечах.
Откупорив флакон, я одним махом выпил его содержимое и шагнул к выходу. | Глава 6
Час ранний по меркам нижней Затужи – забитая посетителями до отказа, корчма гудела потревоженным ульем. Зловоние давно немытых тел соперничало с запахом дешевого табака. Тусклые светильники на каменных колоннах, поддерживающих низкий покрытый копотью потолок, истосковались по ветоши фонарщика. Не помогал разогнать сумрак и беззаботный огонь, жадно облизывающий почерневшие поленья за чугунной каминной решеткой. Сумрачно в «Озорном вдовце», впрочем, были бы недовольные: яркий свет местное общество не особенно жаловало. Потрепанный дневной суетой и обжигающим солнцем трудовой люд, промочив горло, успел разбрестись по убогим лачугам, чтобы забыться беспокойным сном в ожидании очередного маетного дня. На смену приспела иная публика: непростая, с двойным донцем.
Вот за один из дощатых столов с молчаливой компанией из пяти мужичков вертлявая подавальщица принесла толстую восковую свечу и пузатый графин из горного хрусталя с прозрачной рубиновой влагой. Славная свеча – копоти и вони от нее нет, огонек чистый, яркий – цены немалой. И вино – не прокисшее пойло в щербатой глиняной посудине. По всему видать торговцы, из удачливых. Сразу понятно – о делах собрались поговорить, деньги посчитать. Махнул один девке рукой, мол, проваливай, и та, наученная, проворно растворилась в сумраке. А торговцы, запалив свечу, низко склонились над столом и, вроде, чинно беседуют, прихлебывая из небольших медных стаканчиков. Только почему-то словам все больше предпочитают знаки на пальцах выделывать. Мудреный «разговор» такой ведом лишь затужским «лихим», не жулью мелкому, а людям нешуточным, со знанием. И все дела таких «торговцев» - купца пожирнее на ножи поставить, суму его денежную выпотрошить.
А вон за столом, что подальше и от камина, и от колонны с фонарем, в густом полумраке, троица путешественников с жадностью мнет прелести местных потаскух. Изголодались, видать, бедолаги в дороге по ласкам женским. Так изголодались, что посреди духоты плащи дорожные позабыли скинуть, капюшоны с голов стянуть. Вот только нет-нет, да и повертят тревожно головами по сторонам: не смотрит, мол, кто со вниманием, не приглядывается ли. Уж в который раз порывались разошедшихся шлюх наверх увлечь, в комнаты для любовных утех. Только девки-то местные – не дуры: свой интерес разумели, всласть вертели похотливыми толстосумами из верхней Затужи – дорогие напитки, снедь заказывали. Не дешево обойдется «путешествие» почтенным сластолюбцам.
А вот и положенная суматоха ко времени. Схватились двое дородных монахов – и их не миновало мирское оживление. С кряхтением таскали друг друга за серые пыльные рясы по столу, расшвыривая грязную посуду. «Ай да монахи! Огонь! Давай, давай, святые отцы, «его святейшество» брезгует заглядывать сюда, а мы молчок! Да не тяни, не тяни на себя, язва твою, скидай его со стола-то!» - гоготали, подзуживали их охочие до зрелищ миряне. Вот и пойми, что за «божьи слуги» такие – за полночь в непотребном месте разговляются да собачатся, неотличимы от грешной черни? А более всего интересно, что там за юркий малый промеж распалившихся свалкой зевак шныряет, пока «монахи» на себя внимание сманивают?
Мутный народец. С пытливым, алчным интересом шарящие взгляды. Разговоры чудные – половины слов не разобрать. А разберешь, так нипочем не понять, если не сведущий… |
1|2|3К списку тем
|
